1  2  3  4  5 

E-mail Я не умею писать длинные скушные письма. В чате по-прежднему в пять, если успею войти. Если система опять вылетит или зависнет - Буду пытаться звонить около девяти... Здесь за компьютером снег в окнах, на улице вьюга. Пробки  такие, что век не развести постовым. Лицам патрульных и лиц не разобраться в округе - В паспорте улиц-страниц!.. И - напиваются вдым. Елки, фонарики... бах! - и феерверк или выстрел. Дети в обнимку и те, кто до утра не хорош. В двери... И ты - в темноте, и - по ступенечкам быстро, Чтоб, зацепившись за гвоздь, крикнуть: Не надо! Не трожь!!! ...Вот уже сорок минут плачет соседский ребенок, Лает соседский питбуль, воет соседская дрель. - Или заело сверло, или хозаин - подонок, Или такой же как я - не переносит метель. В электричке метро - ты не знаешь - за черным стеклом Вдруг качнется Мадрид, застучат в темноте кастаньеты, Будто шарканье сбилось со счета в пылу городском, И поводит округлыми бедрами жаркое лето. Задохнись, затяни канте хондо, давай, гитарист, - Не угнаться сопелке за воем разнузданных станций. Маракасы твои берегут твое не-постоянство, И срывается голос и вьется нелеп и нечист. Заглуши мою боль по ночлегу и в вихре таком Дай понять мне хотя бы, что это творится такое. Но уже раздвигает мне губы тугим языком И сжимает запястья шальная Солеос Мантойя. И сирень зацветает на левой груди у нее, И ладонь как суденышко тонет в крахмаленных юбках. За Кропоткинской - Господи! - имя второе мое Вспоминает и тает за первым вагонным приступком. Оглушен, оглоушен, я прибыл, пора выходить... И качает походку портвейном такого разлива, Что сначала бы выжить, подняться, вдохнуть, закурить И опомниться и распрямиться легко и красиво. Морозной одурью дыша, Не отыграла вьюга - рыщет, Как по карманам шарит нищий В никчемных поисках гроша, И вся, ведомая тоской Исконной - поисков друг друга На площади большого круга Садовой, гонит по Тверской Меня. Мне холодно, я сам, В снегу летящем леденея, Кристаллизованным глазам Не верю. Говори мне - где я?... ...И вдруг отчетливо - немой, Проснувшийся с улыбкой детской В закрытой намертво мертвецкой, И не захочется домой Смотри же как запросто - масло пролито, И город уже не мешает паденью, Напротив - его тротуары открыты Навстречу цветам и церковному пенью. И стоит споткнуться, как старым знакомым Он бросится тут же на грудь и задавит, Под звон колокольчика конки казенным Пером аккуратные даты расставит... А что до тебя, до дурацкого крика - Резиновый мяч полетит по брусчатке, Ударит о стену, и кончится книга На первой закладке. Утонувшие нынешней осенью в устье листвы, У причала качаются два невесомых эсминца - Два потерянных временем дома из воска и ситца, Непременные спутники после бутылки “Вдовы”, После споров наперсников истины, после меня, Опустившего голову - где мне до оного смысла С постоянным сомнением, если для оного дня, Для меня и любви моей - ими отпущены числа. И садовые ножницы больше любого цветка, И любая из птиц не осилит железного ветра, И, казалось бы всё - ни сантима, ни мига, ни метра, Ни лотка... Да и все, что осталось - два стареньких дома, грехи Да бутылка вдовы, одинокой настолько, что впору Торговать одиночеством, пить, материть за стихи, Умереть и поверить глухому российскому вздору. В сраженье лепестков с губами, или В Столешниковом где-нибудь от пули - Не все ль равно, какой каленый улей С его осой и выдохом навылет. Здесь воздух густ, настоянный на смерти, И мне просить у неба разве неба... Я говорю глазам своим - не верьте! Но даже это выглядит нелепо. И входит ночь, подтягивая фланги До осени в коричневой обнове - Сквозь ребра, разрывая сердце, танки Ревя, ползут, и осы жаждут крови. Канаем в Канаду! Куплю самокат и уеду, с кривым сумасбродом евреем уеду к иудам, которые жрут колбасу, запивая малагой все саги о злобных Форсайтах и пляж Сан-Франциско. Уеду, уеду, ей-богу, под небо, и ребус мной будет разгадан - кому в лихолетие лихо: мой треф - на погоны партейному боссу, а черви - поэту бубновому в хилой его коммуналке. В халате зашитом ему зашиваться осталось и малость деньжат неразменной отчаянной медью, шмат хлеба и на ночь - худая соседская леди, шмат хлеба и тоненький срез аккуратного сала. А утром он будет как бог после дней сотворенья - хвататься за голову, бить себя в белые груди, кричать этой шлюхе, оглохшей от крика - Кто судьи?.. А после: Послушай, я вобщем тут... стихотворенье... Начнет: Из канавы помойной канаем в Канаду! С кривым сумасбродом евреем уеду к иудам, которые жрут колбасу, запивая малагой все саги о злобных Форсайтах и пляж Сан-Франциско. Четыре черных галеона вплывают в комнату ночную, И воздух сумрачный едва ли раскачивает кливера. Печальных всадников на синем пространстве зеркала рисуя, Ложатся бархатные тени на край каррарского ковра. Четыре беркута, четыре, четыре черных капеллана С кормы слетают в изголовье ко мне, не требуя огня - Как будто в плаванье небесном, минуя призрачные страны, Четыре черных капитана искали именно меня. Как будто сон о невесомом небесном острове - не снился, Где в странном гульбище, в разгаре нездешне сдержанных пиров, Сбежав играючи от взрослых, я ненароком заблудился - Как полночью в уснувшем доме - в одном из множества миров. ... и город, завернутый в грязную скатерть, с его сумасшедшим смешением улиц, где все разминулись заведомо, насмерть, еще не родившись. Еще не проснулись и умерли... В доме, где каждый десятый мечтает намылить суровую нитку и нос утереть всей окрестности взятой стреляющей нотой, пытающей пытку. ... и я - ничего не умеющий кроме стихов и дыхания маленькой жизни, где только классической рифмы для крови отпущено столько, что - только присвистни, и столько, что ласточкам горькое тело склевать и нести с берестой и коростой по крышам округи - чумной, оголтелой, сбивающей палками робкие гнезда...

Copyright © Снежок 2000-2001